Этап в зону

В конце февраля пришел ответ из Верховного суда – приговор оставить без изменений. Значит, скоро в дорогу и весной увижу своими глазами зону, которая представлялась на каком-то острове, окруженной колючкой и водой. В начале марта в камеру вошел прапорщик охраны и буркнул: «С вещами на выход». Меня перевели в камеру без соседей и в тот же день пригласили в свою парикмахерскую, где состоялась процедура посвящения в заключенного – стрижкой наголо. Это означало, что этап в зону может быть в любое время. Так оно и случилось. Через день рано утром дверь в камеру отворилась, и охранник распорядился: «Вставайте, 15 минут на сборы, машина уже ждет». «Вот сукины дети, – подумал я, – раньше сказать нельзя было?». Впрочем, собирать было нечего – сумка с вещами и кое-какими продуктами, полученными от родителей и Ирины, лежала на соседней шконке, на одевание и умывание много времени не потребовалось. Вскоре я уже ехал в автозаке по ночным улицам Ленинграда в сопровождении спецконвоя из лейтенанта и сержанта. Когда автозак остановился и дверь «кармана» открылась, раздалась команда: «Выходи». Едва я вступил на землю, как другой голос в полумраке рявкнул: «Бегом к вагону!». Вместо того, чтобы побежать, я остановился и злобно прошипел: «Что?!». «Отстань от него, пусть идет, как хочет», – вступился за меня лейтенант спецконвоя. Впереди маячил «столыпинский» вагон, рядом лаяли овчарки и стоял караул с автоматами наготове. Не доходя метров двадцать до вагона, я увидел, что залезть на ступеньки вместе с сумкой было не очень просто, никакого перрона тут не было. Сняв с плеча сумку, я протянул ее конвоиру, стоявшему в дверях: «Возьми-ка сумку». «Чего?» – тот удивленно хихикнул. «Возьми-возьми», – распорядился лейтенант, идущий за мной. «Мы тут им не носильщики», – недовольно буркнул конвоир, но сумку взял и поставил на пол вагона. Взобравшись в вагон, я пошел за конвоиром в самый дальний отсек, где было только три железные полки одна над другой. «Располагайтесь, – конвоир закрыл за мной дверь из крепких железных прутьев, – никто больше здесь не поедет». Как только он отошел, из соседнего отсека раздался хрипловатый голос: «Эй, сосед. Какая статья?». «Семидесятая», – односложно ответил я. «Это что за статья?» – не понял голос. «Антисоветская пропаганда», – мне не очень хотелось с кем-то здесь общаться. «Политик, значит», – уважительно отозвался тот. «Значит, политик», – подтвердил я.

Вагон стоял без движения часа три, потом все ощутили легкий толчок от маневренного тепловоза и вагон куда-то потащили. Опять толчок, подцепление к чему-то и затем медленное движение. Сквозь приоткрытую форточку окна в коридоре можно было видеть, как вагон въезжает на территорию пассажирской станции. «Да, это же Московский вокзал!» – узнал я знакомый мне перрон. По перрону ходили люди и не подозревали, что в двух шагах от них в вагоне сидят заключенные, осужденные по разным статьям. Одна девушка приблизилась к окошку, заглянув в щелку форточки из любопытства, и тут же отшатнулась как от чумного барака. У перрона наш поезд стоял не больше часа и понятно дело – в наш вагон никто не садился.

Столыпинский вагон
Столыпинский вагон

«Столыпинский» вагон, как его называли по имени Петра Столыпина, министра внутренних дело России в 1906 — 11 гг. и «изобретателя» этого вагона – представлял собой цельнометаллический вагон, в котором зарешеченные окна были лишь с одной стороны у прохода, где ходил кто-то из конвоиров. С другой стороны была лишь металлическая стена, а внутри он делился на отсеки на 6 человек, хотя конвой набивал туда до 20. Один из отсеков предназначался для особо опасных преступников и имел всего лишь три полки. Никаких постелей в вагоне, естественно, не выдавалось.

Поезд шел очень медленно, останавливаясь на каждом полустанке и от конвоира я узнал, что это почтово-пассажирский и ехать мы будем долго. Сухой паек, который выдали в тюрьме КГБ оставался нетронутым, поскольку состоял из соленой рыбы и черствого хлеба. Получив передачу от родителей перед самым отъездом из тюрьмы КГБ, я имел возможность подкрепиться более хорошими продуктами. Весь вагон с уголовниками ел селедку, пил воду или чай и просился постоянно в туалет. Поскольку таких просьб к конвоирам от меня не исходило, они сами предложили мне прогуляться в туалет, спросив мимоходом: «Вы, случайно, не йог?». Меня это позабавило, но привилегия «особо опасных» ехать отдельно в пустом отсеке позволяла растянуться на нижней полке и дремать весь путь. Конечным пунктом была Пермь, на вокзале нас ожидал воронок уже прямо на перроне, и мы пересаживались в него прямо из вагона. В пересылочной тюрьме Перми началось с обыска. «Давай, доставай, что у тебя в сумке», – достаточно по-хамски скомандовал мне прапорщик. Препираться, чтобы это делал он, не имело смысла. Когда дело дошло до одеколона, который я извлек из сумки, у него аж открылся рот. «Это что такое?» – уставился он на флакон. «Как что? Разве не видите? Одеколон», – как ни в чем ни бывало отвечаю я. «Ты это… – начал было он, но его тон сразу изменился, и он перешел на вы. – Кто вам это разрешил? Это у нас не положено, выльете его в раковину вон там…». После чего он потерял ко мне всякий интерес, и обыск закончился.

Меня отвели в достаточно просторную камеру на 4-х, где уже сидело двое. Мы познакомились. Один из них только что прибыл в Пермь, другого привезли из зоны на «профилактику». Оба имели такую же статью, как и у меня – «Антисоветская агитация и пропаганда». У прибывшего из Украины была вторая «ходка» и он получил максимум по этой статье – 7 лет лагерей и 5 лет ссылки. У того, кого привезли из зоны было 5 лет лагерей и 3 года ссылки, из которых он отсидел уже 3. Оба готовы были меня посвятить в местные порядки и рассказать – что меня ожидает. Прибывший из зоны рассказывал: «Тут в Чусовском районе три политические зоны: 35-я, 36-я и 37-я. Последняя самая маленькая и говорят – самая спокойная. Это для строгого режима и есть еще барак для «полосатиков» с особым режимом, который примыкает к 36-ой зоне, но там сидит немного политзэков. Все эти зоны считаются «политические», уголовников там нет. Только наша статья, 64-я «Измена Родине» и терроризм. Если попадешь в 37-ю – считай, что повезло…». «Сколько до них ехать?» – поинтересовался я. «В среднем часов восемь, – пояснил он, – на такую дорогу даже паек не дают».

Через два дня мы расстались. Меня опять посадили в отдельный отсек «столыпинского» вагона, и мы приехали на какой-то полустанок рано утром, когда даже не рассвело. Площадка перед вагоном слабо освещалась двумя прожекторами. Все вокруг утопало в снегу. Когда всех выгрузили из вагона, а остальные зэки были уголовниками в количестве не менее сорока человек, раздалась команда старшего конвоира: «Всем присесть!». Я остался стоять. Ко мне подошел сержант с автоматом и грозно бросил: «Тебе что – особое приглашение надо?». Из полумрака кто-то ему крикнул: «Брось, это политик, за ним уже приехали». Из стоявшего поодаль воронка вышло двое, солдат с автоматом и лейтенант, они пошли к старшему конвоя и взяли у него пакет, потом подошли ко мне: «Пошли, такси уже ждет». «Тут далеко еще?» – мне не терпелось поскорее доехать до зоны. «Близко, близко…» – почти дружелюбным тоном отозвался лейтенант, – минут двадцать не спеша, и мы на месте».